Перевод Александра Николаева

Спящий в лесу

С утра он спит, — как дождь ночной утих
И лег на рану красный луч косой...
Лес мертв. И лишь капель с ветвей сырых
Вверху птенец во сне кричит порой.

Он спит, мертвец, средь листьев шелестящих,
Навек забывшись, и в провале раны
Червей кишенье, мозг его едящих,
Звучит ему, как рокот фортепьяно.

Как сладко грезить, с муками расставшись,
Со всем, что есть на свете, распростившись,
Ничем не быть, на свет и прах распавшись,
И, как дыханье ночи, растворившись,

Уйти в мир спящих. Стать навек причастным
Союзу мертвых в царстве тьмы глубоком, —
Их торжествам, их празднествам всечасным, —
Всему, что в грезах движется потоком.

Там чаши темными кипят огнями,
Там льются звуки лиры златогласной.
Они глядят спокойными очами
На реки и луга в дали неясной...

И кажется — он хочет засмеяться.
Он грезит, бог, объятый сладким сном...
На язвах черви сыто копошатся,
И ползают, разбухшие, на нем.

Порхает бабочка над головой.
Устав летать, она спешит
К цветам. И к ране, чаше пировой,
Где кровь темно, как бархат роз, горит.

*  *  *

Захлопывают книги времена.
Стоят тома на полках, безымянны.
И лишь иное имя светит долго
Во тьме Безвестного звездой далекой...
Тебя я так любил! Я так любил!
Тобою бы велик был. Мое имя
Назвали бы однажды, и твое
Я часто б извлекал из праха. В небо
Светя им бронзово. Я, как титан,
Берущий силу у грудей Земли,
К твоей груди всегда бы припадал.

Теперь твое я называю имя
В молчаньи горьком лишь. Как сухо в сердце!
Померкло все. Когда тебя я вижу,
Молчу. Лишь обыденщину какую
Скажу. Уж лучше бы тебя не видеть!

Меня могла одним лишь поцелуем
Ты превратить в ребенка. В моем сердце
Невыплаканных слез огонь пылает
И, словно соль на ранах, жжет его.

* * *

Глаза закрыл я — и наполнил звон
Дорогу: всадники, возки — идет
То длинный свадебный кортеж. Народ,
Обстав четверку, смотрит, восхищен...

Глаза открыл я — и растаял сон.
Спустились тучи. Мрака забытье.
Точильщик крутит колесо свое.
Оно визжит, искря со всех сторон...

Меня ты чище сделала б, светлей,
А я бы дал тебе свои познанья,
И ты очнулась бы в любви моей...

Твой дом, за озером, один стоит.
И в окнах тьма. Но всё туда желанья
Мои летят... Кто ж он, кто победит?!

* * *

Будь ты проклят, бог — ты, старый фигляр в мишуре,
Ты, призрак кровавый, бездомный странник ночной.
Что ты бродишь по небу и разум терзаешь свой,
Измышляя все новые муки, в безумной игре?

Даже если б меня, как злодея в китайской стране,
Закопали по горло, связав мне обе руки,
Все равно б не дождался ты вопля моей тоски,
Не увидел бы слез, обжигающих щеки мне.

И мне лучше, старый тиран. Я живу лишь миг,
Но в долину теней сойду, торжества не тая.
Я у Леты усну. Ты ж, убогий, жалкий старик,
Вечно жив. И вечна жуткая мука твоя.

* * *

«Что это? Тьма? Ужасный смрад какой!
Где я?» — Рука нащупывает в страхе
Подушку влажную и край рубахи,
И сверху камень... крыши гробовой.

«Я больше не проснусь? Я погребен?!»
Он в ужас упирается плечом.
Напрасно: крышке гроба нипочем.
В отчаянья он упадает в сон

Безумный. Но, привстав, кричит потом:
«Скорей! На помощь! Не могу дышать!..»
И недра гулкий оглашает гром.

И снова о плиту он плечи трет,
Дыша, как в тине. Падает опять.
И камень опечатывает рот.

Спокойные

Посвящается Эрнсту Бальке

Бот старый, что о берег в полдень трется,
Цепями в тихой пристани распят.
Валун на дне замшелого колодца.
Влюбленные, что. насладившись, спят.

Блаженство пифии, как сон почивших
После обильной трапезы богов.
Над долом гривы облаков застывших.
Белила свеч на лицах мертвецов.

Безумца маска, — бывшая улыбка
На кружках пыль, где запах жив хмельной.
В чердачном хламе сломанная скрипка.
Ленивый воздух в час предгрозовой.

На горизонте парус освященный.
Манящий пчел медвяный дух лугов.
Венец лесов осенних позлащенный.
Поэт, что чует злобу дураков.

* * *

Вдруг черным стал, как в полночь, небосвод,
Далеких молний вспышки, как глаза
Сквозь маску смерти желтую... Гроза
В великолепьи сумрачном идет

Верхушки сосен ветра смял порыв.
Вороны черной кружатся листвой.
Над пляжем клуб поднялся пылевой
И к морю двинулся наперерыв.

Кругами чайки вьются над водой.
Как плечи женщин, крылья их белы.
А стены вилл особенно светлы
В сияньи мрачном вспышки грозовой.

Но дождь шумит, и тьма со всех сторон.
Гром глухо дрогнул в глубине небес.
И зябнет на ветру промокший лес,
В ноябрьское унынье погружен.

Безумные

Луна из желтых вышла облаков.
Висят безумцы на решетках сада,
Как пауки. Лениво вдоль ограды
Их руки двигаются и легко.

Сквозь окна видно, как парят танцоры.
Бал сумашедших! Вдруг — безумья крик.
Разросся в рев, на двор и в сад проник,
И вот дрожат и стены, и заборы.

Один безумный, только что твердивший
Про Юма, вдруг хватил врача, сердит,
И вскрикнул в страхе, череп проломивши.

Толпа безумных весело глядит.
Но вот вдали щелчок бича звучит
И разбегаются они. как мыши.

* * *

Край, родной обоим нам, я знаю.
Там, в объятьях полночи туманной,
Лунный град лежит средь ив зеленых
Островка, где овцы мирно бродят.

В этом желтом крае колоколен,
Где один лишь только свет сияет,
Мы с тобой, спокойные, ступали б,
Слушая, как лес и луг роснеют.

На твою б головку опустились
Мои руки и ее склонили б
Тихо на подушки — и вкусил бы
Вечный сон я в гроте уст пурпурных.

Мёртвая в воде

В рассветной мгле черны, как шлак, суда
И мачты, как горелый бор, торчат.
На сгнивших складов бесконечный ряд
Таращит мёртвые глаза вода

В часы отлива шум глухой стоит
Вдоль набережной. Городская грязь
Плывет белесой полосою, трясь
О пароход, который в доке спит.

Объедки, банки, сор, бумаги ком —
Ну прямо как дерьмо из сточных труб.
Вдруг... в белом бальном платье выплыл
С блестящей шеей, с бледно-сизым лбом.

Плывет спокойно он, — от ветерка
Подол надулся, — как на парусах...
В больших бесцветных неживых глазах
Застыли розовые облака.

Дрожит лиловый водяной покров
От крыс, рванувшихся на белый бриг.
И вот идет он с грузом глаз живых,
Головок серых, черных шкур, хвостов...

И мёртвая торжественно плывет,
Гонима в море ветром и волной.
Изгрызенный, торчащий над водой,
Как грот, гудит ее большой живот.

Обломку корабля, чей славен путь,
Нептун ей салютует. И ко дну
Она идет — в зеленую страну,
В объятьях тучных спрутов отдохнуть.

Деревня

Органа звук несется с высоты
На кладбище, где пастор, средь крестов,
Печально обрывает у цветов
Изъеденные, жухлые листы.

Смеркается. На улице пустой
Дома немые. В воздухе плывет
Каштана желтоватый лист — и вот
Сливается с осенней пестротой.

За улицей видна полей кайма.
Она темна. За ней стеной леса.
Над ними белой дымки полоса.
И бледно так, как будто уж зима.

Орган молчит. Вверху нет-нет блеснет
Петух на башне. Золотом горят
Подсолнухов головки у оград,
Которым соки свежий прах дает.

Заключённые

Они по кругу, топая, трусят,
Блуждая взглядом в воздухе пустом.
Не встретившись ни с лугом, ни с кустом,
От голых стен отскакивает взгляд.

И, жёрнова вращаясь тяжелей,
До черноты их круг тропу протер.
И схож с монашеской тонзурой двор,
Блестя середкой чистою своей.

Когда на спины мелкий дождь им льет,
Они на стену, грустные, глядят,
Где окна карцеров, над рядом ряд,
Глазеют наподобье черных сот.

И, как овец на стрижку, гонят их,
Как в хлев, отару серых пиджаков,
И долго деревянных башмаков
Не молкнет стук на лестницах крутых.

Вечер

День утопает в чаше огневой,
Белеет гладь потока неземного.
И парусник, с растущим над кормой
Огромным силуэтом рулевого.

На островах осенние леса,
Краснеют кроны в голубом просторе.
В глуби расщелин темных голоса,
Как звон кифар, слились в едином хоре.

Вот, от востока хлынув, мгла течет
Вином лазурным из разбитой урны,
И в черной мантии вдали встает
Ночь царственная на теней котурны.

Ревность

Все улицы смыкаются в кольцо.
И все дома — как белая стена.
Вино — вода. И солнце — как луна.
Безлико, чуждо всякое лицо.

И каждое — как чистая тетерадь.
А сзади кто-то в платье голубом
Нам машет, пропадая за углом, —
То вынырнет, то скроется опять.

Слепая Ревность на плечах у ней,
Старуха злая в сапогах, сидит.
И мозг сверлит и шпорами когтит
Нежные бедра лошади своей.

Офелия

1

Блуждает нутрий выводок в зыбучих,
Волнистых волосах. Поток реки
Ее несет сквозь тени чащ дремучих,
И руки в кольцах, словно плавники.

Луч, заблудившийся во мраке вод,
Погас в потемках мозга.. Почему
Она мертва? И почему свкозь тьму
Так одиноко в зарослях плывает?

Вечерний ветер, спавший в тростнике,
Мышей летучих вдруг спугнул покой.
Они, расправив крылья, в лозняке
Стоят, как дым, как тучи, под водой.

Белесый угорь медлит, проскользив
Между грудей. Горит светляк на лбу.
Немую муку, горькую судьбу
Оплакивает хор прибрежных ив.

2

Поля. Хлеба. И полдня красный пыл.
Спят ветры желтые на волнах нив.
Она идет, птенец, глаза смежив,
Под белой тенью лебединых крыл.

От век ложится синева теней.
Под мерный звук работы полевой
Тот поцелуй карминный роковой
В ее забвенье вечном снится ей.

Конец, конец... Она плывет уж там,
Где, дамбами зажат, поток гудит
И пенится и эхом вдаль летит
Могучих вздохов шум по берегам.

Где вечный грохот схватки городской.
Колоколов трезвон. Клаксонов визг.
Где западному солнцу в мутный диск
Вонзился кран гигантскою рукой,

Тиран могущественный с черным лбом,
Молох, что держит в страхе черных слуг.
Как кандалов огромных перестук,
Гремит над ней мостов железный гром...

Она плывет, незрима. Меркнет день,
И черная тоска, рои людей
Гоня крылом своим, летит над ней,
На оба берега бросая тень.

Конец, конец... Уже. сгорев, идет
В глухую тьму день запада больной,
И томность нежная зари иной
Над темной зеленью лугов встает.

Поток несет ее к брегам иным,
В иную зиму, в неземную ночь.
Сквозь годы. Сквозь века. Сквозь вечность, — прочь
От горизонта, где бушует дым.

* * *

Совсем стемнело. И росой горячей
Ложатся поцелуи на челе,
И сладострастья жар, как глаз незрячий,
Кроваво загорается во мгле.

Уже огонь ей жадный тело лижет.
Она дрожит, как крылья мотылька.
Ползет к ней под рубашку, и все ближе
К ее груди скользит его рука.

В углу кровать, за ширмой, ожидает —
Порт вожделенья в океане чар.
Как марево над морем, застилает
Мозги от зелья черного угар.

Что будет с ней? Огонь нагое тело
Уж обнял все. Ее озноб трясет.
А он несет ее и валит смело,
Обеими руками дико бьет...

В ночи сырой белеет прядь густая.
Огонь погас, отбушевав сполна.
Тут на груди своей, едва стеная,
Его укусы чувствует она.

* * *

Едва видна под пестрою листвой,
Стоит в канале черная вода.
А берег, летом праздничный всегда,
Открылся — серый, каменный, пустой.

Вверх по стене из вековых дерев
Бежит знобливый, перезрелый страх.
Внизу клубится листьев бурый прах,
Летя под темный осени покров.

Равнина

Где голый край равнины голой слит
С бездушным небом в бледном далеке,
Трех облаков закатный свет горит,
Как смерти факелы в одной руке.

Как долгий-долгий судорожный сон,
Сквозь запустенье тащится возок.
И в даль пустую — как предсмертный стон
Крик ястреба несется, одинок.

* * *

Со дна оврага золотой волной,
Поднятой ветром, море дрока бьет
Наверх холма — туда, где небосвод
Невиданной сияет синевой.

Поезда

Клуб дыма, розовый, как день весной,
Из черных легких паровоза всплыв,
Сползает на реку, что гнет сломив,
Сплавляет льдины с треском и возней.

Вдали блестит низины зимний день,
Как золотой кристалл в снегах полей,
Где красный солнца шар все тяжелей
Спускается в лесов густую тень.

По насыпи, горящим шлейфом дня
В леса бегущей, поезда гремят.
Их дым возносится, как столп огня,

Что треплет ветер, клюв в него вонзив,
Летящий вслед, шипящий на закат
Широкогрудый, златопёрый гриф.

Бог города

Расселся на квартале целом он.
Вкруг лба его чернеет рой ветров.
Он на сиротство смотрит, возмущен,
Последних, заблудившихся домов.

Ваала брюхо. Города стоят
Коленопреклоненные пред ним.
Из черных башен бешеный набат
К его ушам вздымается глухим.

Пляс корибантов, трепыханье толп,
Экстаз мильонов, гром по площадям.
Из труб фабричных темно-сизый столп
Возносится, курясь, как фимиам.

Он поднимает брови, рассердясь,
И оглушен мрак громыханьем гроз.
А молнии, как коршуны ярясь,
Из вздыбленных его торчат волос.

Трясет он кулачищем мясника —
И пожирает все огня поток.
И буйствует кровавый чад, пока
Не озарится пламенем восток.

Гина

О Польша! Твои степи так же полны
Полынным духом. Так же вдоль реки
Плоты большие тянут бурлаки
И, как по нивам ветер, гонят волны.

Пронзая сумрак до высот небесных,
Глубокими колодцами глядят
Твои глаза. И темен долгий взгляд
На звезды зимние из улиц тесных.

Для бега сквозь огонь судьба шальная,
Для дикого коня вас создала,

Уланской шапки пряжка золотая

И прядь черней вороньего крыла.
И наши ружья, серебром блистая.
Полет следили белого орла

Смерть пастуха

Где сладко лира осени звучит,
Сквозь золотые тени, устремясь
К румяным облакам, и лес стоит,
Во блеске с увяданием смирясь, —

Целует смерть его. И льет закат
Кровь сквозь листву на лоб и на виски.
Он спит уже. И жертвенно летят
Ему на грудь роз диких лепестки.

А дробь дрозда полна любовных мук,
Нежна как полумрак, звучит, как рок,
В зеленой флейте, выпавшей из рук,
Еще дрожит вечерний ветерок

Высоко в небе облако плывет,
дым, что светом золотым облит,
И лебедь песнь прощальную поет,
И с ветром вдаль, на юг она летит.

Слепые женщины

Идут слепые с их поводырями,
Колоссы глиняные с древних плит.
Молохи тьмы, ведомые рабами.
И песня их тянучая звучит.

Упорным шагом хор слепых ступает.
Как сеть над ними неба мертвый шар.
На черепах чудовищных вздувает
Холодный ветер пепельный пожар.

Но вверх по улице они упрямо
Идут, взбивая посохами прах.
Горит слепого бога пентаграмма.
Как на гробах, на их огромных лбах.

Вот огненною бочкой повисает
Закат на тополе, задев за сук.
И ленту неба яростно кромсают
Горящие кресты их черных рук.

* * *

Тень от челна в вечерней мгле скользит
Огромный парус. Наступает тишь.
Чернея, стынет кровь потока Лишь
Воспоминанье бледное дрожит.

Свет фонаря, упав в ладонь твою,
Бежит по легким венам, трепеща,
И брезжит грез воздушных на краю.
Покоя в сне души твоей ища

Что вдруг притихла ты, любовь моя?
В руке, упавшей вяло, гаснет луч...
Что слышишь, умирая, как и я,
В трагическом сверканье диких туч?

Любовь

Внезапный ужас, молнии сильней,
Мне в лоб ударил и разбил меня.
И я — ничто, я только хвост огня,
Я отсвет муки собственной моей.

Бегу я в небо от ее оков —
Она во мне и ест меня до дыр,
Вздувается свирепо, как волдырь,
И бродит в башнях мертвых облаков.

И в самого себя в который раз
Я заползаю, корчась, как червяк,
И снова погружаюсь в топкий мрак,
В бездонном море смерти водолаз.

Я — <бочка> с прахом. Зимний пес больн
Все ту же кость грызущий что есть сил.
Я — склеп, где воздух в ужасе застыл,
И жалобно шуршащий плющ сухой.

Или на башне, что черней, чем гарь,
Упершейся в безжизненную твердь, —
Веревка, на которой виснет смерть,
С руками тощими глухой звонарь.

Мореплаватели

Лбы берегов на наших глазах погружались,
Гордо краснея, во мрак утопавшего дня.
А над ними, шумя, короны лесов вздымались
Под сокрушительным взмахом крыльев огня.

Чтоб рассверкавшийся лес стал черным, печальным,
Грянула буря. Сгорал он, как кровь,
Утопая, вдали. Так пожаром прощальным
Над умирающим сердцем проходит любовь.

Но мы стремились туда, в вечер морей, тоскуя.
Руки, как свечи, нам опаляла заря.
И мы видели жилы внутри и густую
Кровь, что по пальцам глухо течет, на солнце горя.

Ночь настала Во тьме кто-то плакал. Мы плыли
Под накренённым парусом в глубь небес.
Но мы вставали на борт и молчанье хранили,
Глядя в темное небо. И свет вдруг исчез.

И извечная ночь завладела всем сводом небесным,
Только облако рдело в полночной глуши,
Во вселенной паря, — как с напевом чудесным
Яркий сон над звенящими недрами темной души.

Последняя вахта

Как виски твои потемнели
И недвижны руки твои.
Ты уже далеко отсюда,
И слова не слышны мои.

Под мерцающим светом лампы
Так печальна ты и стара,
И царапается жестоко
Леденеющих губ кора

Завтра будет здесь жить молчанье
И, быть может, о днях былых
Шелестенье венков напомнит
Или залах тлетворный их.

Но отныне тут, год за годом.
Будут ночи всегда пусты,
Где твоя голова лежала
И чуть слышно дышала ты.

К моему бренному телу

Однажды в твою голову гнилую
Залезет корень, как нога в башмак,
И дерево склонит листву густую
И вдовий шепот огласит овраг.

В вечерней мгле, превозмогая муки,
Со дня сырого в заревую медь
В последний раз, в тоске, протянешь руки,
Чтоб кровь свою остывшую согреть.

И ночь придет. И дрогнут ветки четко.
Вновь голова пустая запоет,
Когда из бездны синей над решеткой
Твоих корней — луна вихор взовьет.

Увидишь пляску лет, знамен сверканье,
Твоим прикрыты легкого платком,
И, распростертых в неземном молчанье,
Звездою шесть костей с волос пучком.

И медленно опустится — без склепа,
Безвестная — могила. Разве крот,
В своих потемках роющийся слепо,
В ушей твоих ворота проползет.

Но высохшее сердце потеплеет,
Почуя трав, им вскормленных, настой.
И пчелы прилетят туда, где веет
Цветов медвяный запах золотой.

И, зачарован соловьиной трелью,
Услышишь флейт далеких голоса,
И над зеленой зашумят постелью,
Как сотни арф, могучие леса.

* * *

Чудится мне порой
Платья шершавый звук,
Прикосновенье губ
И пониманье рук.

В сумерки иногда
Слышу я шепот твой,
В темных углах поет
Милый голос грудной.

И промелькнет иной раз
Легкая тень в тиши,
Словно сом в глубине
Одинокой звонкой души.

Книги

Вкривь и вкось, среди тихой жизни забывшись,
За рядом ряд, в своей молчаливой печали,
Они в шкафах умерших времен стояли.
Как старики, друг к другу плечом прислонившись.

Слова любви, что были подобны чуду,
Святая мудрость, имевшая власть когда-то, —
Все свалено было, смешано и разъято,
Поскольку темная жизнь царит повсюду.

Они еще долго лежали в пустом полумраке.
Пыльным сугробом, слушая тупо годами.
Как лают в норах глухих ночей собаки...

Но вот их нет. На стенах лишь бледный оттенок,
И вздохи бродят в мертвых углах вечерами.
А их не соскрести, как пятна со стенок.

Заблудшие

Ясен свет наших будней, как в мае
Бледный свет городской весны.
Как цветы раскрытые, мы врастаем
В этот радостный свет, полный голубизны.

Раньше жизнь грозовая пробегала над нами.
Мы сидели в комнатах, душных, слепых.
И лишь прислушивались годами
К серому небу в сонных норах своих.

Кто-то звал нас туда, и мы ждать не хотели.
Долго наши дороги тянулись сквозь муть.
И за годы тяжелых блужданий без цели
Стала легкой походка и призрачным путь.

За спиной иногда еще эхо несется —
Будто гул утонувшего мира стоит.
И порой кое-кто из нас обернется,
Если крик, как камень, в кашу тишь прилетит.

Но довольны мы, веселы, и в трикотаже,
И поют нам в дачных лесах соловьи.
И не сможет пройти на участки наши,
Кто еще на оградах ранит руки свои.

И немного еще — будем мы, как растенья.
Будем жить, как в младенчестве каждый жил.
Как уснувшие сны, как блаженные тени.
И ничто не встряхнет муть внутри наших жил.

Город

Просторна эта ночь. Закат луны
Стирает пятна бледных облакоа
Глаза-окошки тысячи домов
Во тьме мигают, крохотны, красны.

Как вены улицы: прилив — отлив,
Прилив и вновь отлив людской волны.
Уныл и вял, нудит йз тишины
Тупого бытия тупой мотив.

Рожденья, смерти — безразличья рой, —
Крики рожениц, мора долгий вой...
И все уходит чередой слепой.

И свет, и блеск, и факелы подряд,
Что из руки трясущейся грозят
И над стеною облаков горят!

Варварский сонет

Возвышается шапка твоя, подобно тиарам,
И у желтых щек белоснежные кисти блестят.
Что ищешь у нас ты, княжна? Что не едешь назад
К своим табунам, стадам и к своим татарам?

Чтобы смех твой стремить
                                в беспредельное небо степей,
Чтоб кудрявого грека поймать с душистым загаром
И всю ночь напролет донимать
                                его чувственным жаром.
Уложивши мягко на белые башни грудей.

Но на рассвете, его привязав к изголовью,
Ты ятаганом своим с голубой бирюзой
Голову снимешь ему, залив шкуры кровью.

И выйдешь из юрты в росистый простор луговой
Ненасытную тешить мечту. И курчавить с любовью
Жирных белых барашков кровавой рукой.

Umbra vitae

Все полое. Кругом лишь слепки с мертвых,
Что разбиваются и — только глина,
Лишь черепки. Ни крови, ни дыханья.
И пауков огромных паутина

Дороги все глухие, как подвалы.
Без странников, на свет гонимых страхом.
Лишь тусклый свет спускается устало,
Рассеиваясь и мешаясь с прахом.

Теснятся мрачно города немые.
Дом к дому, к этажу этаж притиснут.
И неба смерти тучи моровые
Над улицами вымершими виснут.

Страна мертвецких, кладбищ, гнили, прели.
Лишь выдохнутый воздух смерть обретших.
Давно у черных склепов побурели
Венки скорбящих, в горести ушедших.

Цветы росли на клумбах здесь когда-то.
Их лепестки и листья — кучки пыли.
Трава лугов — как выжженная вата.
В полях провисших ветры гнезда свили..

Вода в реке ушла. Мосты упали...
Истлевший невод на дорогу тащит
Забывший времена рыбак в печали,
Давно на мертвом берегу стоящий.

Оригинал находится в общественном достоянии

Сopyright © Александр Николаев, перевод.

Публикуется с любезного разрешения наследников переводчика.
OCR и подготовка текста — А. Чёрный